Матильда поднялась за какой-то надобностью на чердак и случайно заметила трещину в дымоходе — малюсенькую, пустяковую, на камин никак не влиявшую: что с ней, что без неё он работал исправно. Другой подумал бы: «Ерунда», но мартышка подумала: «Непорядок!» И на следующий день вернулась, чтобы заделать трещину раствором, а заодно и подбелить дымоход известью.
— Остановись! — послышался неизвестно откуда испуганный голосок. — Не делай этого!
— Вот ещё! — хмыкнула мартышка.
Она терпеть не могла приказов и слушалась только Продавца Барометров, да и то через раз. Слишком уж упряма была она с самого своего бомбейского рождения. Из-за упрямства и очутилась тут, в тихом приморском городке за семь морей от родных бомбейских крыш. История давняя, быть бы ей трагедией, если бы не Продавец Барометров, спасший глупенькую мартышку в порту после голодного трёхмесячного плавания в трюме парохода «Душа моря». Он тогда собирался купить себе попугая, а моряки сказали: «Попугаев нет, бери, дядя, мартышку. Хорошая мартышка, хозяйственная, в доме пригодится, не пожалеешь. Отдаём задаром». Ну, он и взял, о чём вскоре сильно пожалел. А через полгода та притащила в дом попугая, выкупленного на причале за монетки, собранные в фонтане на городской площади. Так что насчёт её хозяйственности матросы не обманули. ( Collapse )
Ерёма был единственный сын, ему и досталась всё отцово хозяйство — трудись и радуйся. Да только нагрянул земельный передел, и община нарезала Ерёме другой земли — подальше и поскуднее. Ни рожь, ни овёс там не родились, а росли лишь камни, будто кто нарочно их снизу толкал и наружу выпихивал. Опостылело Ерёме бесперечь соху об камни ломать. Осерчал он на ту земельку и отправился куда глаза глядят — на поиск батрацкого счастья.
Только вышел за околицу — налетел вдруг шальной кречет, утащил с головы отцовский картуз.
В ясный день жарило немилосердно. На солнцепёке одолела Ерёму нестерпимая жажда. Да вот беда — ни родника, ни колодца, ни озерца, ни лужицы на пути. Даже лопуха не нашлось, чтобы голову прикрыть. Поплыло в глазах марево, обмякли ноги — сомлел Ерёма, упал в шаге от придорожного куста на краю льняного поля в синем цвету.
Сколько он в бесчувствии пролежал, неизвестно. Оклемался, огляделся — вот те на! — поле убрано, снопы рядами досыхают. «Это что же? Это как же? — изумился Ерёма. — Куда лето делось?!»
Тут откуда ни возьмись коротышка-мужичок — сам ростом в пол-аршина, а важный, что тебе городовой. На ногах сапоги юфтевые, красная рубаха камчой подпоясана. Молвит:
— Хороший ты, Ерёма, батрак. Якши-батыр! Три лета честно отработал, и сегодня тебе полный расчёт. Держи что уговорено. — И суёт ему в руки бубен.
Лишь только на улице промелькнул велосипед почтальона Лавочкина, Матильда рванула на улицу. Да так, будто по дорожке пронеслась не юная мартышка, а вальсирующий смерч.
Продавец Барометров сурово нахмурился и вздохнул. Хмурится он постоянно, к этому все привыкли. А вот его многозначительный вздох сразу привлёк внимание.
Продавец Приключений, отогревшийся большой чашкой облепихового чая после прогулки на воздушном шаре в студёных небесах дождября, кивнул в сторону калитки:
— Бьюсь об заклад, Тильда ожидает от кого-то сердечное послание.
— И наверняка в розовом конверте… — благодушно подмигнул Гениальный Механик.
— Да если бы! — проворчал Продавец Барометров. — Она ожидает билет на Луну.
— Ах, вон оно что! — хлопнул мозолистыми ладонями по своим широким коленям Механик. — Я ведь совсем забыл, что нашей Матильде причитается лунный вояж за героическое спасение лодырбургской черепашки. Воистину, обещанного три года ждут.
— Похоже, спасённая Матильдой черепаха вырастет до размеров небоскрёба, прежде чем тамошние бюрократы исполнят клятву своего мэра, — посетовал Продавец Приключений.
На старой яблоне сидела птица удивительной красоты. Мартышка восхищённо замерла, забыв, зачем прибежала в сад. А в сад она выскочила за яблоками для пирога.
Надо сказать, учёба в школе чудесных девочек искоренила в ней босяцкие привычки бомбейских трущоб. Ну, почти… До принцессы ей ещё далековато. Но это только потому, что Матильда пока не решила — надо ли ей это. Ей всё время что-то подсказывало, что принцессам живётся хоть и сладко, да не очень-то весело. Ну и зачем тогда? Ради чего менять веселье и свободу на скуку дворцовых церемоний и интриг? Хотя платья с бантами, рюшами, оборками и воланами не оставляли Матильду равнодушной. И туфельки… Особенно туфельки — белые, зелёные, красные с золотыми блёстками… И конечно же розовые. И ещё жёлтые… Хотя вот прямо сейчас всё это затмил лазоревый цвет.
— Здравствуй, добрая мартышка! — ответила лазоревая птица с яблоневой ветки, и голос её был прекрасен.
— Молодец, что сюда прилетела, — похвалила Матильда. — Нигде нет яблок вкуснее, чем в этом саду. Яблок тут, у нас, видимо-невидимо. Угощайся, сколько хочешь.
— Спасибо, добрая мартышка! — пропела птица, не уступавшая Матильде в учтивости.
Как известно, туристы — это такие люди, которые повсюду фотографируют себя. Этим они отличаются от папарацци, которые фотографируют абсолютно всё кроме себя. Фотографировать себя им запрещает кодекс папарацци. Кодекс папарацци строг: стоит лишь один единственный раз вместо происшествия, скандала или сенсации сфотографировать себя любимого, и всё — прощай, профессия. А туристам бояться нечего, им никто не указ. Они могут фотографировать себя всегда и везде. Себя в шляпе и без шляпы. Себя и котика. Себя и памятник. Себя и маяк. Себя и Старый фрегат. Себя у каждой афишной тумбы, на каждой романтической бульварной скамейке. Себя и котика. Себя и свою гигантскую пиццу в таверне «Клешня акулы». Себя и свой чизкейк в придорожном кафе. Себя и котика. Себя у фонтана, себя в тени серпилий приморских пальм, себя на фоне Пурпурных гор. Себя… себя… себя и котика.
В тихий приморский городок обычно за тем и приезжают.
Однажды в Биндюжном переулке пять туристок обступили двух портовых грузчиков ( Collapse )
Одна старушка вышла на пенсию. Вышла — и растерялась.
Она не сама, её добрые коллеги выпроводили: идите, говорят, Альбина Максимовна, отдыхайте, пора вам. Вы, говорят, для науки столько всего сделали, научный мир перед вами в большом долгу. Оставьте нерешённые проблемы молодым и дерзким, пусть теперь они хоть чуть-чуть погрызут то, что осталось от науки после вас. И не спорьте, дорогая, и не возражайте. Знали ведь, что характер у неё в научных диспутах закалённый — такой, что непременно заведётся и станет спорить в пух и прах. Ух, как она поспорила бы… Но после таких слов уже не имело смысла. А смысл для неё всегда имел первейшее значение. Смысл и научная честность — два столпа её личного бытия. Научная честность сказала ей: «Спорь не спорь, Альбина, скандаль не скандаль, а смысл?» Ну, она и не стала.
И вот стоит старушка посреди квартиры и думает, чем ей теперь заняться. Она всю жизнь горела научной работой — посвятила себя всяким там фермионам, бозонам и прочим кваркам. Умная была, как два Эйнштейна, Эверетт и Пенроуз в одном флаконе, очень много знала. С циклотронами и фазотронами была на «ты». А как отдыхают старушки на пенсии и что такое вообще «отдых», — ей невдомёк. Вот такой кандибобер случился — растерялась. Окинула исследовательским взором обширную домашнюю библиотеку — а там на полках уйма книг, и все о загадках Мироздания. Видимо-невидимо книг, и хоть бы одна завалящая брошюрка о жизни старушек на пенсии. Засомневалась: да есть ли она, жизнь на пенсии, не фантом ли? «Опыт, Альбина, сын ошибок трудных», — напомнила ей научная честность. И за неимением нужной брошюрки пустилась старушка на поиски и эксперименты.
Оказалось, что жизнь на пенсии есть и имеет много гитик.
Мене́, мене́, теке́л и упарси́н Взялись мастачить карму рьяно. Порвать хотели три простых баяна, А пострадал винтажный клавесин. На всякий хитровывернутый планец Найдётся незатейливая карма. Колодец не погань, не проектируй яму, Не суй в розетку шаловливый палец. Не спрашивай, зачем Володька сбрил усы, Ни слова про Аляску и Анкоридж — Длиннее будут годы, дни, часы. Есть карма, с ней не надо спорить. Коньяк, текила, водка, аспирин.
Честер боролся с искушением — вдруг захотелось по-детски поделиться круассаном с пернатыми обитателями городского пруда, ждавшими от него подаяния. Подплывшим к берегу уткам было невдомёк, что естественный порыв единения человека с природой чреват кругленькой суммой штрафа, извещение о котором прилетит доброму дядюшке еще до того, как они проглотят первую крошку. Звонок секретаря избавил Честера от чувства вины перед кряквами. Он доел остатки круассана, сунул стакан из-под кофе в урну и поспешил в контору. Выводок юных крякв проводил его взглядами недоумения, разочарования и осуждения.
— Я — Сара Рубинштейн, — представилась в приёмной пышнотелая дама преклонных лет с акцентом, характерным для выходцев из Восточной Европы.
— Что привело вас, Сара?
— Миссис Рубинштейн, пожалуйста, — строго поправила она.
— Конечно, миссис Рубинштейн. Слушаю вас.
— А вы точно инспектор? — вскинув подбородок, придирчиво спросила дама.
— Детектив-консультант Честер Каар к вашим услугам, двадцать лет выслуги, — сдержанно ответил тот.
— Ага… — многозначительно сказала Сара Рубинштейн, теребя в руках пёстрый клатч с восточной вышивкой и стразами.
За какой такой надобностью явилась эта клиентка, плохо владеющая английским? По дороге из парка Честер Каар успел ознакомиться с голосовой справкой ИИ-ассистента и абсолютно ничего не понял. Справка содержала хаотичный набор фраз, в которых фигурировали не то кража, не то исчезновение…
Что общего между этим цветком и этой книгой? Они — прекрасны! А ещё — они появились в одну ночь. Москвичи смогут получить свои экземпляры в букинистическом клубе "Жизнь книгам" на Халтуринской, 7а, корп.3. В добрый путь, пятнадцатый том!
Как известно, туристы — это такие люди, которые повсюду фотографируют себя. Этим они отличаются от папарацци, которые фотографируют абсолютно всё кроме себя. Фотографировать себя им запрещает кодекс папарацци. Кодекс папарацци строг: стоит лишь один единственный раз вместо происшествия, скандала или сенсации сфотографировать себя любимого, и всё — прощай, профессия. А туристам бояться нечего, им никто не указ. Они могут фотографировать себя всегда и везде. Себя в шляпе и без шляпы. Себя и котика. Себя и памятник. Себя и маяк. Себя и Старый фрегат. Себя у каждой афишной тумбы, на каждой романтической бульварной скамейке. Себя и котика. Себя и свою гигантскую пиццу в таверне «Клешня акулы». Себя и свой чизкейк в придорожном кафе. Себя и котика. Себя у фонтана, себя в тени серпилий приморских пальм, себя на фоне Пурпурных гор. Себя… себя… себя и котика.
